5 сентября. Полное безветрие. Чувствую ужасную слабость — жара не спадает, а у меня, похоже, началась лихорадка. Само собой, никто из них и не подумал захватить в плавание градусник.
6 сентября. Ужасный день. Я проснулся ночью, чувствуя, что меня лихорадит. В таком состоянии необходимо побольше пить, это вам любой доктор скажет. Бог свидетель, я человек честный и никогда ничего не беру без спроса, но мне и в голову не приходило, что ограничения в выдаче воды могут распространяться на больных. Наверное, мне следовало разбудить кого-нибудь и попросить принести попить, но я не сделал этого из деликатности. Каспиан с Эдмундом и без того не высыпаются, а забывать об интересах спутников, как бы они ко мне ни относились, не в моих правилах. Итак, я, тихонько, чтобы никого не беспокоить, поднялся, взял кружку и выскользнул из дыры, служащей нам каютой, в трюм, где стоят скамьи для гребцов и сложены припасы. Бочки с водой находились в самом дальнем конце. Поначалу все шло прекрасно, но не успел я зачерпнуть воды, как меня перехватил этот шпион-недомерок Рип. Я, конечно, сказал, что иду на палубу подышать воздухом (пить я хочу или чего еще это не его мышиное дело), но ему приспичило узнать, почему у меня с собой кружка. Раскричался так, что разбудил весь корабль, а с руганью все набросились не на него, а на меня. Я, как, полагаю, сделал бы на моем месте каждый, поинтересовался, а что, собственно, он делает здесь ночью, и этот прохвост заявил, что, поскольку весла для него велики, он считает своим долгом каждую ночь стоять вахту и дать отдохнуть хотя бы одному матросу. И все поверили в эти нелепые россказни. Хороша же их хваленая справедливость!
Мне пришлось извиниться, не то проклятый зверь продырявил бы меня своей шпагой. А Каспиан выказал себя самым настоящим деспотом и тираном, объявив во всеуслышание, что каждый уличенный в воровстве (вот так воровство — выпить кружку воды) схлопочет две дюжины кошек. Я сначала не понял, откуда они наберут столько кошек, и вообще, что это за наказание, но Эдмунд объяснил: оказывается, на кораблях так называют плети. Он и Люси знают уйму всяких словечек — вычитывают в разных дурацких книжках.
Правда, после своей трусливой угрозы Каспиан решил прикинуться добреньким и завел другую песню — он, дескать, мне сочувствует, но от жажды страдают все, и потому все должны крепиться, не поддаваться… Ну и так далее, в том же духе. И кто же он после этого, как не лицемер и ханжа?
7 сентября. Сегодня поднялся слабый, но ровный западный ветер. Мы проплыли несколько миль под обрывком паруса, поднятом на «временной мачте», как изящно выразился Дриниан, а по-простому — на бушприте, установленном вертикально и привязанном (на их языке «принайтованном») к обломку мачты настоящей. Мучит невыносимая жажда.
8 сентября. Идем под парусом, курс на восток. Я провалялся весь день, и пока оба изверга не вернулись спать, не видел никого, кроме Люси. Она поделилась со мной водой, сказав, что девочки вообще пьют меньше мальчиков. Я и раньше так думал, а вот тем, которые выдают себя за опытных мореходов, не мешало бы принять это к сведению.
9 сентября. Показалась земля — высоченная гора далеко на юго-востоке.
10 сентября. Гора все еще далеко, хотя выросла больше прежнего и видна отчетливо. И сегодня, впервые не помню даже, с какого времени, снова появились чайки.
11 сентября. Матросы наловили к столу свежей рыбы. Около семи вечера корабль бросил якорь на глубине трех морских саженей в бухте гористого острова. Высаживаться Каспиан не разрешил — уже темнело, а этот остолоп боится дикарей и хищных зверей. На ночь дали побольше воды».
То, что ожидало путешественников на острове, затронуло Юстейса больше, чем кого-либо иного, однако поведать о слупившемся его словами решительно невозможно: с 11 сентябри он надолго забросил свой дневник.
Настало пасмурное, но теплое утро. Оглядевшись, путешественники поняли, что находятся в широком заливе, по сторонам которого вздымались утесы. В залив впадал протекавший по поросшей похожими на кедры деревьями прибрежной долине быстрый поток. Чуть поодаль от берега начинался крутой склон, над которым виднелся зубчатый хребет. Еще дальше могучие горные кряжи вздымались к самому небу, а их вершины скрывали тусклые серые тучи. Скалы по обоим берегам залива в некоторых местах прочерчивали белые полосы — скорее всего, водопады, хотя с такого расстояния нельзя было ни разглядеть брызги, ни расслышать шум падающей воды. До корабля вообще не доносилось никаких звуков, вокруг царила неколебимая тишина. Зеркальная гладь залива отражала береговые утесы. На картине это место, наверное, показалось бы очень красивым, но наяву в нем ощущалось что-то настораживающее. Похоже, остров не очень-то обрадовался гостям.
Зато они радовались твердой земле под ногами. Путешественники переправились на берег в двух шлюпках, вдоволь напились воды из реки, поели и отдохнули, после чего Каспиан отрядил четверых моряков для охраны корабля, а остальные занялись работой. Сделать предстояло очень много. Следовало переправить на берег все пустые бочки, починить, если удастся, поврежденные, наполнить их водой и вернуть на борт. Следовало также найти подходящее дерево — лучше всего сосну, срубить его и сделать новую мачту. Следовало настрелять дичи — если, конечно, она здесь водится, залатать парус, выстирать и заштопать одежду, отремонтировать снасти, исправить бесчисленные поломки на борту. С берега путешественники едва узнавали свой корабль — из горделивого красавца он превратился в какую-то скособоченную лохань. Да и команда выглядела не лучше — все осунулись, исхудали и побледнели, глаза моряков были красными от недосыпания, а одежда у большинства превратилась в лохмотья.
Когда лежавший под деревом Юстейс услышал, сколько предстоит переделать, сердце его упало. Неужели даже сейчас ему не удастся отдохнуть, и первый же день на суше придется провести за такой же изнурительной работой, как и на море? И тут его осенило. Все, как один, только и говорили, что о своем корабле, словно и впрямь любили эту дырявую калошу, и в сторону Юстейса никто не смотрел. Прекрасная возможность незаметно улизнуть подальше, отоспаться где-нибудь в укромном уголке, а попозже, к концу дня, вернуться. Ведь ему так необходим отдых. Правда, нельзя забывать об осторожности. Не следует упускать корабль из вида, а то этим недотепам ничего не стоит отчалить, бросив его на острове на произвол судьбы.
Юстейс поднялся и побрел в сторонку, притворяясь, будто просто прогуливается. Очень скоро вокруг сгустился тихий и теплый темно-зеленый лес, а голоса позади смолкли. Поняв, что теперь бояться нечего, Юстейс зашагал быстрее.
Через несколько минут он вышел из леса к крутому, поросшему жесткой сухой травой склону и, цепляясь за траву, полез наверх. Вспотел и запыхался Юстейс довольно быстро, но остановиться и не подумал. Последнее обстоятельство доказывало, что, сам того не заметив, мальчик основательно изменился: прежний Юстейс, каким его воспитывали Гарольд с Альбертой, повернул бы обратно уже минут через десять.
Выбравшись наконец на гребень, он хотел было осмотреть с высоты остров, но густые тучи опустились ниже, так что чудилось, будто над островом плещется серое облачное море. Юстейс сел, огляделся и заметил сквозь разрыв в облаках казавшийся сверху совсем маленьким залив и уходившее к горизонту море. Затем все затянуло плотным, но вовсе не холодным туманом. Юстейс выбрал местечко и принялся ворочаться на траве, устраиваясь поудобнее.
Но отдохнуть ему не удалось. Нежданно-негаданно он, возможно, впервые в жизни, почувствовал себя одиноким. Потом его стало одолевать беспокойство — не опоздает ли он к отплытию. Кругом царила полная тишина, время словно остановилось, и ему внезапно пришло в голову, что прошел уже не один час и что на корабле, наверное, готовятся поднять якорь. И вообще, уж не нарочно ли позволили ему уйти, не для того ли, чтобы бросить его здесь? Мысль эта перепугала его до такой степени, что бедняга вскочил, нырнул в туман и сломя голову припустил вниз. На бегу Юстейс оступился, упал и проехал несколько футов по откосу. Тут ему вспомнилось, что, карабкаясь вверх, он приметил слева обрыв. Опасаясь сорваться, мальчик продолжил спуск медленнее, все время забирая чуть вправо. Падений больше не случалось, но и продвигался он с черепашьей скоростью, поскольку видел самое большее на ярд вперед. Вокруг по-прежнему клубился туман, а в голове непрестанно звучало: «Скорее! Скорее! Поднажми!» С каждой минутой мысль о том, что его бросили, овладевала им все сильнее, повергая в отчаяние; знай он получше Каспиана, Эдмунда и Люси, подобная глупость просто не пришла бы ему на ум. Если вдуматься, так бедолага считал своих спутников подлецами, лицемерами и извергами лишь потому, что сам себя в этом убедил.