Далеко-далеко, в Нарнии, король Рилиан, как должно похоронил своего отца, Каспиана Десятого, Мореплавателя, и должное время носил траур. Воссев на престол, Рилиан правил мудро, и страна его процветала, хотя лягва-мокроступ по имени Зудень (чьи ступни, кстати сказать, недели через три стали как новенькие) часто говаривал, что ясное утро — к ненастью, а счастливые времена — не вечны. Дыра в косогоре так и осталась незаделанной; летними днями нарнианцы спасаются в ней от жары, катаются на лодках с фонарями по темному подземному морю, поют и рассказывают друг другу о городах, оставшихся глубоко на дне. Если вам когда-нибудь повезет, и вы сами окажетесь в Нарнии, не забудьте заглянуть в те пещеры.

ПОСЛЕДНЯЯ

БИТВА

_{© В. Воседой,}

_{перевод, 2000}

Глава 1 На озере Чан

В последние дни Нарнии на западной ее окраине, далеко-далеко за Фонарным углом, или урочищем, и совсем неподалеку от большого водопада жил-был Обезьяныч. И был этот Обезьяныч столь стар, что никто уж не помнил, когда и откуда он появился в этих краях. И был он самым умным, самым безобразным, самым морщинистым из всего обезьяньего рода — таким он был самым-самым, что и представить себе невозможно. Жил Обезьяныч на дереве, в хижине из сучьев и листьев, а прозывали его Глумом. И никто из местных лесных жителей не желал иметь с ним дела — ни животные, ни люди, ни гномы, — если не считать одного ишака по прозвищу Глуп. Глум и Глуп жили по соседству и были друзьями. То есть так они друг друга называли, а на самом-то деле, если посмотреть со стороны, Глуп для Глума скорее был слугой, чем другом. За двоих работал ишак. Скажем, пойдут они по воду на реку: Глум наполнит бурдюки, а Глуп их тащит. Иль понадобится что-то на базаре (а базар неблизко, в городе Каменный Брод, ниже по реке): ишак с пустыми корзинами на спине топает туда, а обратно — с полными и тяжелыми — он же. Принесет ишак вкусненького, а Глум все сожрет один, приговаривая:

— Видишь ли, друг мой Глуп, я — не ты: не могу я прокормиться травой да чертополохом, а ты можешь. Только и мне ведь нужно поддерживать чем-то свое бренное тело? Стало быть, все у нас по справедливости.

Глуп на это отвечал неизменно:

— Ну конечно, Глум, конечно. Я понимаю.

И никогда не сетовал, потому что знал: Глум вон какой премудрый; для простого ишака водить дружбу с таким мудрецом — честь великая. Когда же Глуп вдруг начинал артачиться, Обезьяныч ему выговаривал:

— Послушай, Глуп, ведь я умнее тебя, не так ли? Но и ты, Глуп, достаточно умен, чтобы понять, что ты глуп.

И Глуп всегда соглашался:

— Да, да. Что правда, то правда. Глуп и впрямь глуп.

После чего, вздохнув, делал все, как велел ему Глум.

Однажды ранним вешним утром эта парочка прогуливалась по берегу Чана. (Чан — было такое озеро в западной Нарнии и лежало оно у подножия гор. Вытекала из него нарнианская река Великая, а впадал в него горный поток, низвергаясь грохочущим водопадом с высоченного скалистого уступа. Вот почему вода в том озере всегда кипела, пенилась, коловращалась, будто варево в чане. Оттого и назвали озеро Чаном.) Так вот, гуляли друзья по бережку (а было то ранней весной, когда в горах диких западных земель таял снег и водопад набух полой водой), любовались бурлящим озером, и вдруг Глум ткнул своим темным морщинистым пальцем в сторону водопада:

— Погляди! Что это там?

— А что там? спросил Глуп.

— Что-то желтое. В водопаде. Вон, опять! Гляди-ка, плывет по озеру. Обязательно нужно выяснить, что это за штука.

— Обязательно? — переспросил Глуп.

— Конечно, — отвечал Глум. — А вдруг штука полезная? Будь другом, Глуп, сплавай и принеси. Тогда мы сможем разглядеть ее как следует.

— Сплавать и принести? — переспросил ишак, шевеля длинными ушами.

— Конечно. А иначе как мы узнаем, на что она годится, если ты ее не достанешь? — удивился Обезьяныч.

— Но… но… — задумался Глуп, — а сам бы ты не мог бы… э… сплавать? Потому как это тебе хочется знать, что это за штука, а мне вовсе не хочется. И потому как ты совсем как человек или гном — у тебя есть чем хватать и держать, у тебя руки. А у меня только копыта.

— Вот как? — воскликнул Глум. — Не ожидал я от тебя такого. Нет, нет, никак не ожидал!

— А чего? — спросил ишак упавшим голосом, уж очень обиженный у Глума был вид. — Я всего-то и сказал…

— Ты сказал, что я должен лезть в воду, — подхватил Обезьяныч. — Как будто тебе не известно, сколь слаба обезьянья грудь и как легко мы простужаемся! Что ж, прекрасно! Я полезу! Я и так уж продрог на ветру. Брр… Но я полезу. И, скорее всего, умру. И ты еще поплачешь на моей могилке… — Голос Глума пресекся, будто он сам вот-вот разрыдается.

— И-йа, не надо! Пожалуйста, не надо! Прошу тебя, не надо, — с надрывом проревел ишак, — Я ничего такого не думал. Правда, правда, не думал. Ты же знаешь, какой я глупый — у меня в голове больше одной мысли не умещается. Вот я и забыл про обезьянью слабую грудь. Я с удовольствием сплаваю. А тебе никак нельзя. Обещай мне, Глум, что ты туда не полезешь.

Глум обещал, а Глуп — цок-цок-цок — зацокал всеми четырьмя копытами по скалистому берегу туда, где полегче спуститься к воде. То, что вода в озере студеная, это еще полбеды, а вот буруны и водовороты — не шутка. Стоял Глуп, дрожал и никак не мог решиться. Тогда Глум, стоявший позади, задумчиво так молвил:

— Давай-ка я слазаю, Глуп, у меня это лучше получится.

А Глуп, услышав слова Глума, воскликнул:

— Нет, что ты! Ты же обещал. Я сейчас… — И плюхнулся в озеро.

Он ушел с головою в пену, хлебнул воды и ничего не видел. Пока барахтался, его отнесло от берега, и попал он в самый водоворот. Понесла быстрина его по кругу, по кругу, все быстрее, быстрее, а потом бросила прямо под самый водопад. Поток обрушился на него всею мощью и потащил вниз, на дно, в такую глубь, что Глуп успел даже подумать — воздуха ему не хватит. Однако вынырнул. И совсем рядом с той самой штуковиной, которую должен был достать. Но схватить не успел — водопад уволок ее на дно. А когда она вынырнула, ишака отнесло совсем в другую сторону. Но в конце концов уставший до смерти, измочаленный и продрогший Глуп ухитрился ухватить эту штуку зубами и поплыл к берегу, волоча ее и подталкивая. А штука оказалась большущая — размером с ковер перед камином, — да к тому же тяжелая и скользкая, и путалась в ногах, мешая плыть.

И вот, бросив ее к ногам Глума, стоит Глуп весь мокрый, дрожащий и никак не может отдышаться. А Обезьяныч даже не взглянул на друга, не посочувствовал. Обезьянычу было не до ишака: он ходил вокруг штуковины, щупал, тискал и нюхал ее. В глазах его блеснул злой огонек.

— Это не штука, а львиная шкура, — сказал он.

— Иа, иа, неужели? — Глуп никак не мог прийти в себя после купания.

— Интересно… интересно… интересно, — бормотал Глум, что-то обдумывая.

— Интересно, интересно, — повторил Глуп немного погодя, — кто убил этого бедного льва? Его нужно похоронить. Мы должны его похоронить.

— Хе, — возразил Глум, — Лев-то был не говорящий. Наверняка. Там, выше водопада, в диких западных землях нет говорящих животных. Эту шкуру носил бессловесный дикий Лев.

Между прочим, так оно и было. Человек-охотник убил дикого льва и снял с него шкуру далеко-далеко в диких землях, и случилось это несколько месяцев тому назад, и… Но не будем отвлекаться, то совсем другая история.

— Все равно, Глум, — заупрямился Глуп, — даже если Лев был дикий и бессловесный, разве мы не должны похоронить его с почестями? Потому что разве не все львы… я хочу сказать, все львы священны. Потому что Великий Лев, он тоже… Разве не так?

— Не забивай себе голову всякими глупостями, Глуп, — отмахнулся Глум. — Ты же сам прекрасно знаешь, что ты глуп. А из этой шкуры мы справим тебе отличную теплую зимнюю одежку.